ПОПЫТКА ЭМИГРАЦИИ 3. Фотограф и бес

Владимир Круковер
Saturday, 26 February 2005

Больше всего на свете Фотограф хотел, чтобы утро никогда не наступало.
Он просыпается в семь и минут десять лежит, пытаясь заснуть снова. Потом, медленно, “по частям”, встает, удерживая позывы рвоты, выползает из общежития на улицу и движется по бесконечной дороге в сторону столовой. Он идет и идет, всем ртом всасывая ледяной воздух, перекатывая распухший язык. Пройдя четыреста нескончаемых метров, он открывает визгливую дверь столовой, берет в буфете два стакана яблочного вина по 47 копеек стакан, пирожок и томатный сок. Первый стакан он выпивает прямо у буфетной стойки, не ощущая ни вкуса, ни запаха, второй - за столом, пытаясь закусить кусочком сухого пирожка, густо смазанного горчицей. Потом люто глотает томатный сок. Спустя некоторое время он вновь подходит к буфетчице и заглатывает еще двести грамм кислого яблочного вина. И идет на работу в поселковый Дом быта.

Он поднимается по трескучей лестнице на второй этаж, достает из брюк ключ, а из пиджака - отвертку. Поворачивая ключ, он помогает отверткой язычку замка выскользнуть из защелки, входит в павильон, садится за длинный стол, усыпанный фотографиями, и безучастно смотрит в окно.
В окно видно общежитие, столовая и райком. Эти двухэтажные дома образуют треугольник. В середине треугольника находится автобусная станция. Деревянные одноэтажные дома и домишки аранжируют этот треугольник.
Он сидит, а вино потихоньку проникает в кровь, голова перестает разваливаться от боли, руки обретают чувствительность, перед глазами перестают суетиться оранжево-синие кружки, во рту появляется слюна.
Тогда он закуривает неизменную “Приму”, зажигает одну из многочисленных ламп и идет в маленькую комнатку без окон заряжать кассету.
В темноте ему опять становится худо, руки кажутся короткими и морщинистыми, перед глазами выплясывают цветные тени. Он сглатывает сладкий комок, судорожно запихивает пленку в кассету, без уверенности, что запихал ее правильно, и выходит на свет.
Время 8-00.
На пороге павильона появляется директор Дома быта. От него пахнет домашними щами и морозом.
• Вы уже тут? - вежливо здоровается директор.
Фотограф чопорно кивает начальнику и испытывает мучительный позыв аппетита. Ему хочется наваристых домашних щей.
Он вновь садится за стол приема заказов, бездумно перебирает фотографии, смотрит на три здания и домишки вокруг них, закуривает.
Появляется первый клиент. Обычный утренний клиент, которому требуется фотография на документ.
Фотограф устанавливает треногу допотопного аппарата, мучительно моргая сырыми глазами, наводит резкость, снимает колпачок, фиксируя выдержку, выписывает квитанцию. Опять уходит в тошнотворную темноту, перезаряжает плоскую кассету, сдерживая головокружение, выходит в салон, пересчитывает наличные деньги.
Денег, как всегда, очень мало - копеек 70.
Он ждет следующего клиента, добавляет к имеющимся еще 65 копеек, быстро запирает павильон и уходит через черный ход. Дорога до столовой кажется ему мгновенной, обратно он идет спокойно, покуривая и выдыхая тучные клубы пара. Заходя в вестибюль, он кивает приемщице:
- За сигаретами ходил. Я буду в лаборатории.
Дверь в лабораторию на нижнем этаже открывается без помощи отвертки, но после многократного подергивания. Он зажигает красный фонарь, одним движением зубов срывает с бутылки пластиковый колпачок, залпом выпивает стакан, маскирует бутылку среди бутылок с реактивами.
Становится почти хорошо жить. Особенно приятна мысль о том, что в бутылке еще грамм 300.
Фотограф поднимается в павильон, с удовольствием курит очередную сигарету, ждет клиентов.
Время 9-30. До окончания рабочего дня еще семь с половиной часов.
...Он полз по черному, склизкому дну, придавленный многотонной массой воды, и не мог вздохнуть. Страшно болело сердце и хотелось пить, но он боялся сделать глоток, так как вода под давлением могла ворваться свистящей воронкой и разорвать его жалкое тело. Ее, похоже, вообще нельзя было пить. Это была тяжелая вода свинцового света.
Он полз по валунам, обросшим черными водорослями, и читал большую книгу, написанную иероглифами. Его ужасно радовало, что он понимает смысл этих хитрых значков, но он хотел пить, а пить было нечего, и очень болело сердце.
Звонок будильника вырвал его из кошмара, он, не чувствуя тела, перекатился на спину, слез с необыкновенно высокой кровати, придерживаясь за стол, подобрал с пола одежду, нацепил ее кое-как, посмотрел на воду в графине, остро ощутил страшную сухость в горле и теплый комок тошноты пополз по пищеводу.
Он скорей вышел на улицу, задышал морозом этот приторный комок и бесконечно долго шел до столовой.
Буфетчица еще не пришла, он сел за угловой столик, тупо уставился в клубящуюся вечность.
Буфетчица возникла за стойкой: пухлая, розовая с мороза и злая. Он еще шел к ней по длинной половице, подвешенной над пропастью, а она уже налила стакан яблочного и томатный сок.
Первый стакан прошел через пересохшую гортань, как воздух, без ощущений, даже тягость влаги не почувствовал рот. Второй стакан он унес за столик, долго смотрел на него, борясь с рвотными позывами, потом заглотил, давясь, начал совать в рот кусочек пирожка с горчицей, чтоб ее сладкой горечью остановить тошноту.
Во рту появилась слюна. Он закурил, сказал буфетчице, медленно выговаривая слова:
- Я позже занесу деньги.
До работы он шел медленно, всеми порами иссохшегося тела всасывая жалкий алкоголь девятиградусного яблочного сухого. Поднялся по скрипучей лестнице, поманипулировал отверткой с ключом, плюхнулся за стол, уставился в окно.
Трубы всех домов отчаянно дымили. Там варили горячие домашние щи, пили чай, заваренный с брусничным листом, собирали детей в школу. К входу в общежитие подъехала водовозка, шофер тянул шланг через окно умывальника. У райкома стояла кучка людей, явно приезжих. Снег не искрился, припорошенный сажей из труб.
Преодолевая головокружение, фотограф встал, потрогал кассету. На плоской ее поверхности лежала бумажка с надписью: “заряжено”.
“Слава Богу,”- подумал он, опираясь на стол.
Вино не действовало, он слишком много выпил вчера вечером. Обычно он терял память к концу рабочего дня, а тут не помнил, даже, как наступил обед. Это слабо угнетало его, он привык к провалам кусков жизни. Чуток волновало только, что директор вновь будет читать мораль и угрожать увольнением.
Директор появился на пороге:
- Как самочувствие?
- Зуб, вот, болит, - чуть поклонился фотограф. - Совсем замучил, всю ночь не спал.
- Сходите к врачу, я понимаю, что ж.
От директора пахло пельменями и новогодней елкой. Мучительно захотелось пельменей.
Сразу после директора появился первый клиент. Старушка желала сфотографировать внучку. Девочка была в белой блузке, на которой ярко выделялся пионерский галстук. Фотограф усадил ее в пол-оборота к фотоаппарату, манипулируя осветителями, убрал контрастные тени, навел резкость, сказал сухо:
- Внимание, снимаю!
Зафиксировал снятием колпачка выдержку, перевернул кассету и повторил снимок.
- Зайдите через двадцать минут, проверю негатив, может переснимать придется.
Бабуся хлопотливо закивала головой, он выключил осветители, ссадил с высокого стула девочку, ошеломленную жарким светом, его рука коснулась маленькой детской титьки, в животе хлынуло по-скотски сладострастное желание, он вспомнил, что уже больше месяца не имел дело с женщинами, но тошнота стерла эротический позыв, и он выписал квитанцию, получил 2-80 за шесть снимков форматом 13х18 и поспешил в столовую.
На улице его перехватил начальник паспортного стола райотдела милиции, тоненький лейтенант со щегольскими усиками.
- Постой. Здорово. Работа есть.
- Какая, к черту, работа?! Голова раскалывается.
- Да я принес...
- О! Что ж молчишь?
Возбужденно переговариваясь, они задергали дверь в лабораторию, ритм рывков совпал, наконец, с поворотом ключа, они ввалились в красную темноту, мигом разлили, выпили, громко глотая.
- Кагор, - шумно вздохнул фотограф, - хорошо.
- Ничего больше не было, - ответил паспортист, - хотел водки взять.
- В столовой - яблочное.
- Ну его, кислятина.
Они закурили и выпили по второму стакану.
- Ну, что за работа?
Голос фотографа звучал нормально. Он сильно потел, но чувствовал оживление.
- Алкашей отснять на Доску позора. Семь человек.
- Сейчас пойдем. Оплата как?
- По безналичному, но второй пузырь возьмем за срочность.
- Годится.
Они вышли из лаборатории, ужасно довольные друг другом, и фотограф кивнул на милиционера.
- Ушел в отдел, срочная съемка.
Приемщица, старая фискалка, недоверчиво кивнула.
В милиции ему вывели семерых опухших и небритых. Он ставил их по одному к серой стенке вытрезвителя и щелкал по три раза каждого, для верности.
Выдержку на своем “Зените” он не менял, манипулируя диафрагмой от 4 до 8.
Отсняв алкашей, заглянул к начальнику РОВД, поприветствовал его фамильярно, и пошел в паспортный стол, где лейтенант уже ждал с откупоренным “Кагором”. Подошел начальник ГАИ, толсты и добродушный, заперли дверь, достали из сейфа малосольного хариуса, опохмелились.
Все вокруг было доброжелательное и умное, кровь пульсировала стремительно, омывая каждую клетку, но работать не хотелось. Хотелось сидеть с этими умными и доброжелательными товарищами, разговаривать неспешно и интеллектуально, прихлебывать из стаканов густой и сладкий “Кагор”, закусывая его очаровательным хариусом.
Пересиливая себя, фотограф встал, распрощался и ушел, отчаянно дымя сигаретой.
Он шел к Дому быта, и разные мысли приходили в его голову. “Странно, - думал он, - от моего общежития до столовой 200 метров. До работы тоже 200 метров. До милиции 200 метров. До больницы и райкома тоже 200 метров. Общежитие - центр мироздания, вернее поселка. Пуп района.”
“А я кружусь в треугольнике, - вдруг подумал он, - работа, общежитие, столовая. Или - общежитие, милиция, райком. Или - общежитие, работа, больница. Бермудский треугольник моей нынешней жизни.”
Эти мысли вынудили его зайти в столовую и купить бутылку яблочного. В лаборатории, пересиливая себя, он сперва зарядил бачок, а пока пленка проявлялась, поставил в аппарат свежую кассету, и лишь потом, переложив катушку с пленкой в другой бачок с фиксажем, врубил красный фонарь, аккуратно, ножом, снял крышечку с бутылки и медленно, по глотку, выцедил первый стакан.
Сигарета показалась вкусной, дым змеился в красном свете. Он посидел несколько минут, прикрыв глаза, врубил верхний свет, просмотрел пленку.
При диафрагме 5,6 все кадры были отличными, но все три кадра пятого снимка не вышли, вместо них на пленке было какое-то темное пятно с размытыми краями. Он долго всматривался, не понимая причины дефекта, потом сунул пленку в таз с водой, закинул ремешок аппарата на правую руку и пошел было к выходу.
- Вы просили на проверку...
- А-а, - он доброжелательно остановился перед старушкой с внучкой, - пойдемте, пойдемте.
В павильоне он долго усаживал пионерку, настраивал свет, общелкал ее “Зенитом” с разных положений, приговаривая смешные прибаутки. Он больше не ощущал в ней маленькой женщины, розовая мордашка вызывала доброе умиление, хотелось сделать отличный портрет, о чем и сообщил бабушке, лучась гостеприимством, что, впрочем, не помешало ему содрать с нее аванс за семирублевый портрет.
- Все будет тип-топ, бабуля, - весело приговаривал он, выписывая квитанцию, - через два дня получите суперпортрет размером с картину.
Проводив бабусю, он некоторое время смотрел в окно, вспоминая среди всего этого удачного и хорошего, нечто тревожное, вспомнил, наконец, и пошел в милицию.
- Маэстро, - окликнул он паспортиста, - где там алкаши?
- Отпустили, а что?
- Да вот, один не вышел.
- Какой?
- Да, бес его знает. Пятый.
Паспортист тоже лучился гостеприимством и охотно запер свой кабинет, пошел с фотографом к дежурному, где они выяснили, что пятым был некто без документов и его пока не отпустили.
Дежурный вывел из камеры пятого, который оказался несуразно тощим мужичком лет 30 с абсолютно прозрачными глазами, птичьим носом и белыми тонкими губами.
- Ты кто? - спросил фотограф, лучась довольством и поигрывая аппаратом.
Тощий молчал, смотрел своими прозрачными глазами, на миг фотографу померещилось, что у него вовсе нет зрачков, а глаза вращаются, как два прозрачных диска. Он потер лоб, поставил мужичка к серой стене, доснял оставшиеся после девочки кадры, штук восемь.
Тут он вспомнил утреннего директора, запах пельменей, страшно захотел есть и убежал в столовую, пообещав заглянуть после обеда.
В столовой он протиснулся к буфетчице без очереди, отбил пельмени, гуляш, два стакана томатного сока и оладьи со сметаной. Взял два стакана кагора, много хлеба, сигарет. Он всегда много и жирно ел в обед, а заодно набирал курево впрок.
Ел он не торопясь, смакуя каждый глоток и каждый кусок. Когда доедал, уже через силу, оладьи, вдруг, почувствовал на себе взгляд, остро почувствовал, до озноба, резко вскинул голову, но никто на него не смотрел: за соседним столиком доедала гуляш какая-то растрепанная особа, она там была одна, едоки остальных столиков сидели спиной к нему и смотрели строго в свои тарелки.
У Фотографа осталось ощущение прикосновения чьего-то взгляда, чего-то подвижного и прозрачного, было это ощущение похоже на привкус дыма, оно быстро исчезло под теплой эйфорией сытости и опьянения. Расслабленно дыша, фотограф поплыл у выходу, благодушно посматривая по сторонам.
У двери его кто-то толкнул, он поспешно повернул голову, но никого не увидел. Во рту появился горький дымный привкус, он встревожено расширил зрачки, закурил, успокоился и пошел дальше, возвращаясь к прежнему благодушию.
Он пришел на полчаса раньше - все еще обедали - и в тишине лаборатории проявил вторую пленку, помыл ее и посмотрел на свет.
Девочка получилась отлично. Аж руки зачесались поскорее отпечатать портреты на хорошей тисненой бумаге. На месте же пятого алкаша, тщательно переснятого в милиции, были черные пятна с серым ореолом. Все кадры, почти половина пленки, представляли собой эти непонятные пятна.
Во рту опять появился горьковатый привкус желтого дыма, со стены мигнули прозрачные, без зрачков, глаза.
Фотограф сел на табурет, посидел, зажав лоб руками. Ему было плохо.
В дверь постучали, Фотограф вздрогнул.
- Я на минуту, - директор вкатился резвым колобком. - Паспортист приходил, торопил со снимками, у них комиссия ожидается из области, агитационные доски не оформлены.
- Через час начну печатать, - Фотограф с трудом поднял голову, говорил, будто цедил сквозь зубы. - Пленка еще не высохла.
- Вы опять поддали? - директор подошел к столу, участливо заглянул в лицо. В прошлом директор пил тяжелыми запоями, выпивал и сейчас, но очень редко, и уже три года не имел ни одного запоя. - Надо взять себя в руки, я-то ничего, а люди, они, знаете ли...
- Благодарю! - Фотограф резко встал, Он выглядел значительно трезвее, чем это было на самом деле, зверская тоска поднималась к сердцу, он боялся себя в такие моменты.
Директор исчез, на его месте возникло воздушное существо с бантиками.
Красные клочья галстука выбивались из пальтишка.
- Бабушка прислала спросить, как я получилась?
Глазенки светились любопытством. Девчонка была довольно фигуристая для своих 12-13 лет. В Фотографе опять шевельнулось извращенное желание, подогретое сладким вином, жирной сытостью и усталым безразличием к будущему.
- Заходи, снимай пальтишко. Сейчас будем печатать, сама посмотришь.
Видела когда-нибудь, как фотки печатают?
Девочка вспыхнула смущением деревенской дикарки, живо выскользнула из пальтишка, прошла к столу, переступая крепкими ножками в розовых колготках. Фотограф будто невзначай провел по ее грудкам тыльной стороной руки, закусил губу и закурил поспешно. В дверь стукнули.
- Открыто! - сказал Фотограф, раздраженно.
- Ты не занят? - паспортист был пунцовый и подвижный, как ртуть. - Я был у шефа твоего, договорились, что все заказы потом, после нашего. А это, что за красавица?
Приход паспортиста развеял злые чары. Перед Фотографом опять стоял ребенок, существо светлое, радостное и бесполое, как он всегда воспринимал детей.
- Ну, что же ты?! - паспортист усиленно подмигивал, даже щека перекосилась.
- А-а. Сейчас.
Фотограф включил красный свет, погасил верхний, провел девочку за руку к увеличителю со старой пленкой:
- Вот, посмотри пока, а я сейчас.
Он отошел подальше от фонаря в темноту, содрал пробку и разлил.
Оба крякнули.
- Ну, давай. Допивай сам, а я побежал, - заторопился паспортист. - Только к завтраму обязательно отпечатай, к утру, а то после обеда комиссию ждем.
Фотограф закрючил за ним дверь, вставил в увеличитель пленку.
Щелк, щелк...
Шесть четких небритых рях плавали в закрепителе в нужном размере 13х18. В ухо дышал любопытный мышонок, ее волосики щекотали ему шею.
- Интересно?
В темноте усиленно закивали. Он улыбнулся. И в этот момент, как часто бывало с ним в такие моменты, горечь хлынула к сердцу. Он скользнул к бутылке, глотнул прямо из горлышка, закурил.
Состояние просветления стало сменяться пьяной одурью.
- Ну, теперь начнем тебя печатать, высохла уже, - сказал он нарочито весело, но хрипло.
Пленка была еще сыроватая, но он вставил ее в рамку. В луче света появилось черное пятно с серым ореолом. Холодок шевельнул корни волос на голове.
Он протянул пленку, остановил в кадре лицо девочки, механически сделал отпечаток, не слыша ее радостного писка.
Так же механически он сделал еще пять отпечатков, потом развернул увеличитель на пол и отпечатал большой портрет.
Покачал ванночку с закрепителем, погладил девочку по пушистой головке, отошел к бутылке, допил. Страх прошел, осталось неясное томление.
Он врубил верхний свет, переложил часть снимков в таз с водой. Девочка совала лапки в закрепитель, радовалась своему увеличенному изображению.
- Ну, пойдем, малыш, - сказал Фотограф устало, - пускай моются, завтра заберешь.
Уже выйдя из Дома быта, он, вдруг, что-то вспомнил, резко вернулся, тщательно зарядил аппарат и пошел в отдел.
- Где этот бич? - спросил он дежурного. - Надо бы переснять, никак не получается.
Дежурный смотрел на него и молчал. До Фотографа не сразу дошло, что смотрит он испуганно. Потом дежурный сказал, что начальник просил зайти.
Начальник РОВД был краток и категоричен. Требовался фотопортрет того тощего, с прозрачными глазами, того, без имени. Он, оказывается, убежал, да еще так, что никто не может понять - как. Дверь закрыта, замок снаружи висит, в камере все, как было, а задержанного нет.
Фотограф смотрел в подвижный рот начальника и чувствовал себя все хуже и хуже. Перед глазами маячило черное пятно с серым ореолом. Сквозь это пятно мерцали прозрачные глаза без зрачков. Глаза были похожи на кружочки из тонкой слюды, они вращались, это горизонтальное вращение прозрачных плоскостей не было заметно, но ощущалось каким-то шестым чувством.
- Вы не слушаете? Это же очень важно...
- Чушь, - Фотограф встал, стряхивая наваждение. - Не так уж это и важно. Изображаете тут из себя сыщиков. В поселке от силы сто домов, один автобус утром, а остальные - попутки. Куда ему бежать? От кого? В тайгу? Зимой, раздетому? Фотку вам, рад бы - но нет. Не получился ваш бомж.
Все это он выпалил одним духом, совершенно удивив начальника, да и сам удивился своему гневу.
Из милиции он пошел в лабораторию, так как там оставалась утренняя бутылка, но передумал ее допивать, вынул снимки из воды, подвесил прищепками к веревкам сушиться, и зашел в павильон.
Было 17 часов, вечер уже брал свое, но солнце еще не совсем зашло, его закатные лучи сливались с блеском осветителей. В павильоне было жарко.
Горстка посетителей рассосалась минут за 15. Фотограф подсчитал выручку - 11 рублей 20 копеек. На вечер и на утро хватит, а дальше наплевать. Все эти деньги Фотограф искренне считал своими, даже квитанционная книжечка была у него своя личная. А план он делал на заказах от учреждений, которые обычно оплачивались безналичным расчетом.
Фотограф почти протрезвел и с ужасом предчувствовал легкое похмелье. С
ужасом, потому что не хотел больше пить, но пить был должен. Для того,
что бы двигаться, работать, кушать, дышать, жить.
Где-то за окнами промаячил совершенно пьяный паспортист, заходящее солнце
облизывало золотом его тонкую фигуру.
Заходил директор, интересовался планом, ушел, удивленный неожиданной
трезвостью, удовлетворенный копией платежки из милиции, покрывавшей
дневной план.
Приходила, вернее - прибегала, девочка. Без парадной блузки, в лыжном
стареньком костюмчике, она была похожа на мальчишку.
Фотограф вспомнил то, что всегда не любил вспоминать: своего сына,
живущего в чужой семье. И дочь вспомнил, дочь от другой женщины, которую
он видел только на любительской фотографии, очень на него похожую
девчонку вот такого же возраста, как эта пионерка.
Ему было худо, но особенно худо становилось, когда в жарком пламене всех
ламп и вечернего солнца всплывали круглые плоские глаза без зрачков и
дна.

Он вырубил весь свет, запер павильон и пошел, не зная еще - куда пойти.
Дойдя до столовой, он сказал, как выругался:
- Бермудский треугольник, мать его!
Парочка алкашей у входа вздрогнула, покосилась на него. Один узнал,
спросил заискивающе:
- Займи полтинник, а?
Солнце окончательно зашло, липкий ветер усилил мороз, по земле начинала
свои круги сибирская поземка.
Фотограф проснулся в четыре утра. Его так трясло, что путь от койки до
стола показался бесконечным. Горлышко графина выбило дробь на зубах, вода
пролилась в вырез рубахи.
В окно пробивался качающийся свет фонаря со столба напротив. Фотограф
вернулся к кровати, опал на нее, как сырое тесто, попытался вспомнить
вчерашнее. После того, как он врезал у столовой с ханыгами бутылку белой,
все пошло кругами.
Захотелось курить. Подвывая, трясясь, Фотограф добрел до вешалки, пошарил
в кармане пальто сигареты. Что-то звякнуло. Недопитая, почти полная
бутылка подмигивала из нагрудного кармана. Он взял ее бережно, обеими
руками. Такого счастья он давно не испытывал. Он думал, что до утра ему
придется несколько часов мучаться, дрожать, скулить и блевать. Святая
жидкость в бутылке открывала перед ним мгновенное спокойствие.
Он налил в один стакан вино, в другой - воду из графина, выпил, давясь, и
сразу запил водой.
Курить захотелось еще сильней. Он ходил по комнате кругами, постанывал
сквозь зубы, его по-прежнему колотило, а вино стремилось назад.
Он налил еще полстакана, выпил, запил водой, трудно удерживая рвоту. Дико
хотелось курить.
Он снова обшарил карманы. Было в них два рубля с мелочью, что его
обрадовало, так как приближалось утро, была отвертка с ключами, расческа.
Были, неизвестно откуда взявшиеся, женские часы, был хвост сушеной рыбы и
прочая труха. Сигарет не было.
Вино начало действовать - мерзкая тряска прекратилась. Он допил оставшееся
уже без воды, почти без тошноты, пожевал сушеный хвост, выплюнул.
Часы показывали 4-30. Фонарь мотал по комнате серые тени, он, наверное,
взвизгивал на ветру в такт своему качанию, но в комнате этого слышно не
было.
Фотограф решил одеться и обнаружил, что он, в сущности, одет, только
пиджак валялся на полу, да башмаки с носками. Он вышел в коридор, прошел
к угловой комнате, которая выполняла в этом общежитии функции
гостиничной, для временных приезжих.
У двери он постоял, прислушиваясь. В комнате горел свет, слышались шаги.
То, что постоялец не спал, обрадовало горемыку. Он тихонечко постучал,
дверь сразу открылась и на него пахнуло сказочным ароматом кофе и
хорошего табака.
- А, маэстро Фотограф, - фантастически элегантный господин сделал царственный жест, - прошу, прошу.
Господин, назвать его по другому язык не поворачивался, был одет в
серебристый, непонятного покроя костюм, по которому переливались, как
живые, черные сполохи. Совершенно лысый череп не уродовал его, а, скорей,
придавал некую элегантность узкому лицу с птичьим носом и совершенно
прозрачными глазами.
Фотограф безвольно вошел, чисто механически принял из рук загадочного
господина пузатую чашку с кофе, сделал глоток, отметив, что кофе не
просто превосходен, но и с коньяком, сел в кресло и закурил, наконец.
- Ничего, что я без спроса? - кивнул он на пачку сигарет, приподнял голову и столкнулся взглядом с незнакомцем. Сразу же встал, аккуратно
поставил чашку на стол и молча вышел в темноту холодного коридора.
Он шел по этому коридору к своей, насквозь опостылевшей комнате, и знал,
что может еще вернуться.
Но не вернулся.
В комнате он докурил шикарную сигарету с двойным фильтром, лег ничком на
кровать и уснул мгновенно. Проснулся от противного скрипа будильника,
побрел в столовую, где выпил две бутылки сухого яблочного. Он пил стакан
за стаканом и мрачно жевал кусочек хлеба с горчицей.
В этот день была суббота, Дом быта не работал, но он попросил сторожа
открыть, прошел в лабораторию, взял аппарат, зарядил кассету и пошел по
домам.
Через час, отщелкав обе пленки, он располагал 18 рублями, на которые
купил две бутылки белого, бутылку 0,8 кагора и каких-то конфет.
Он занес все это в свою общежитскую келью, выпил стакан водки, побродил
по комнате, выпил еще стакан водки, разделся до трусов и лег спать.
Проснулся уже под вечер, выпил с конфетами два стакана водки и опять
нырнул в кровать.
Где-то за полночь ему приснился удивительный сон.
Он шел по полю, нарисованному на картоне, Тут и там стояли игрушечные
домики из папье-маше. В каждом домике сидел маленький человечек. На
домиках были вывески:
“Дом, где говорят только правду”, “Дом, где говорят только неправду”,
Дом, где только едят”, “Дом, где только смеются”, “Дом, где только читают
стихи”.
У этого домика он остановился. В окошечке сидел розовый человечек, он был
совершенно неподвижен, только щеки вздувались и опадали. Слышались стихи:
Я забыл, как имя твое, вечность.
Я забыл, как выдумать стихи.
Я забыл простую человечность,
В глубине бушующих стихий.
Я забыл, как делают погоду,
Я забыл, как делают детей,
Я стремлюсь к дурацкому народу
С комплексом ужаснейших идей.
Я забыл про вещую надежду,
Я забыл про вещую любовь...
Стихи ему не понравились. Он отошел к другому домику, где такой же
неподвижный, розовый человечек жевал с бешеной скоростью разнообразные
продукты. В его крошечном рту исчезали огромные сосиски, головки сыра,
жареные куры, бутерброды... Все это человечек запивал соками из красивых
бутылок с иностранными надписями.
У следующего домика человечек бил себя ватной авторучкой в грудь и
восклицал:
- Я говорю только правду! Я склонен говорить только правду! Я хочу говорить правду! Я жажду правды! Правда - моя сущность! Я правдив своей
правдой!
Фотограф шагнул, было, дальше и почувствовал, что падает в пустоту. Это
было долгое, тошнотворное падение. Перед глазами что-то мелькало,
вспучивалось, потом падение замедлилось, он увидел себя, лежащим на
черной постели под белым балдахином.
- Что прикажите, маэстро? - склонился над ним какой-то Шут гороховый.
У Шута горохового были прозрачные глаза без зрачков, пахло от него
хорошими сигаретами, которые Фотограф, никогда не курил, и черным кофе
с коньяком.
- Виски, - сказал Фотограф, - с маринадом. И халву арахисовую с томатной пассировкой.
Все заколыхалось, Шут исчез, Фотограф вскочил и обнаружил себя на собственной кровати в постылой комнате общежития.
Было четыре утра.
Чувствовал он себя удивительно бодро. Но еще удивительней был тот факт,
что он почти не испытывал угнетающего похмелья. Но выпить он бы не
отказался.
Он весело заправил кровать, налил грамм сто, выпил, закусил какой-то
гадостью, потер небритую щеку.
“Кажется, я вырвался из запоя? - со страхом и надеждой думал он. - А что,
отоспался, поел... Еще воскресенье впереди. Как было бы здорово! Ведь я
третий месяц не просыхаю”.
Ему ужасно захотелось вымыться в парной бане, постричься, побриться, переодеться во все чистое. Но было слишком рано, он стеснялся, даже, пройти по коридору к умывальнику и греметь там.
Налил еще грамм 50, выпил, наслаждаясь обволакивающей теплотой в теле.
Жить стало хорошо.
Он включил плитку, вскипятил чай, достал сахар. Хотелось горячего, густого чая, очень сладкого и много.
На улице серело. Он подумал о том, что в воскресенье надо подробнейшим образом выяснить, что за человек преследовал его все это время, скорее, даже, не человек, а образ человека. Все эти неудачные снимки были нелогичными, он допускал, что все это - пьяный бред. Но, кто тогда остановился в гостиничной комнате общежития? Там ли он сейчас?
Он собрался, было, сразу это выяснить, но захотел сперва привести в порядок внешний вид. Вместе с исчезновением похмелья, явились привычные социальные стереотипы. Он остро ощущал свое грязное тело, мятую одежду, всю свою неприбранность, опухшость.
Чайник вскипел, он заварил чай в кружке, достал из груды книг в углу “Антологию фантастики”, с наслаждением выпил три стакана густого и сладкого напитка, поглядывая в книжку, лег, с головой закутался в одеяло и заснул так сладко, как спал только в детстве.
Проснулся он от того, что кто-то стянул с него одеяло. Было уже светло, часы показывали 9 с минутами. Он, было, забеспокоился, что опоздал на работу, потом вспомнил, что сегодня воскресенье.
Кто-то потряс его за плечо, он обернулся и увидел небольшого Черта. Черт был покрыт зеленоватым пушком, имел маленькие рожки, симпатичные коричневые глазки на круглой рожице. Ростом он доставал Фотографу только до пояса и, если бы не был Чертом, то больше походил на симпатичного мальчишку. Пахло от него одуванчиками.
- Эй, давай выпьем? - подмигнул Черт.
- У меня же нету, - ответно улыбнулся Фотограф.
- А ты в столе, в столе посмотри.
Фотограф открыл ящик стола и с удивлением обнаружил там непочатую бутылку водки. Пить ему не хотелось, похмелья он не ощущал совсем, как не ощущал страха или удивления, но он разлил по стаканам, придвинул графин с водой и спросил:
- Ты запиваешь?
Черт взял стакан в руки, уклоняясь от ответа, подержал его, пока Фотограф пил, поставил на стол нетронутым.
- А ты, что же? – отдуваясь, спросил Фотограф.
- Я не хочу, давай ты.
Второй стакан Фотограф выпил с трудом, запил водой.
- Ну, одевайся быстрей, собирай чемодан, - сказал Черт.
Фотограф быстро собрал немногочисленное имущество.
- Деньги пойдем, займем у директора, - строго сказал Черт.
Пока они шли к директору, Фотограф вертел головой, удивляясь тому, что на его товарища прохожие не обращают внимания. Черт легко переступал копытцами, в снегу от них оставались овальные ямки.
Директор одолжил деньги безропотно, даже с какой-то угодливостью. Фотограф воспринял это естественно. Он вообще перестал удивляться, ведомый мощной энергией Черта. Единственное, что слегка смущало Фотографа, - попытка вспомнить: просыпался он в четыре утра или не просыпался?
Он и сейчас чувствовал себя свежим, не испытывал никакого похмелья. А те два утренних стакана не ощущались вовсе, будто их не было.
Все эти мысли покрутились и исчезли. Они уже подошли к аэропорту, Черт за руку протащил Фотографа сквозь очередь к окошку кассы, им сразу дали билеты, предупредили, что посадка уже идет, и никто из пассажиров не роптал.
В самолете Черт пробрался к окошку, пододвинулся и они сели вместе на одно место. Черт был теплый, пахло от него одуванчиками и немного - собакой. Фотограф погладил его по шелковистой спинке, то повернул круглую рожицу и потерся подбородком о плечо.
Прилетели они довольно быстро. Фотограф давно не был в городе и почувствовал себя на галдящей площади неуютно. Черт дернул его за руку.
- Купи пирожков, - сказал он.
Фотограф купил кулек пирожков, отдал Черту. Тот разломил пирожок и сообщил:
- С мясом. Нельзя с мясом - выброси.
Они выбросили кулек в урну и сели в такси.
Фотограф залез на заднее сидение первым, пододвинулся, впуская Черта.
У стеклянного павильона кафе Черт попросил остановиться, но водитель продолжал ехать.
- Ты что, не слышишь? - рассердился Фотограф. - Ну-ка, сдай назад.
Шофер послушно развернулся и подъехал к дверям кафе.
- Не плати ему, - шепнул Черт.
- Плохо ехал, - сказал Фотограф. - Платы не будет.
Шофер послушно закивал и уехал. Они вошли в кафе, прошли сквозь притихшую очередь, взяли два стакана какого-то вина. Черт опять отдал свою долю Фотографу, тот послушно выпил, они пошли к выходу, но кто-то окликнул их, показывая на забытый чемодан.
В этот момент наступило некое затмение, будто Фотограф потерял сознание. Очнулся он уже в больнице, переодетый в пижаму он шел к кровати, а Черта рядом с ним не было.
Он сперва хотел спросить, где Черт, но санитар откинул с кровати одеяло и Фотограф увидел лежащего Черта.
- Ложись скорей, - пододвинулся Черт.
Он лег, накрыл Черта одеялом, натянув его до подбородка, стал осматриваться. В углу сидела кучка больных и о чем-то шепталась, то и дело упоминая его имя.
- Чо они, - толкнул его Черт, - тебя дразнят? Иди, побей их.
Багровая ярость скинула Фотографа с кровати. Он рванулся вперед с ревом, запутался в одеяле, упал. Ему показалось, что ему подставили подножку. Он начал биться, запутываясь еще больше, рыча, как зверь, кусая подбежавших санитаров.
Черт одобрительно подмигивал ему с кровати.
...Выписали Фотографа через 12 дней. Он вышел из больницы тихий, опустошенный, с робкой улыбкой на бледном лице.
Врач дал ему денег на обратную дорогу, но Фотограф уехал совсем в другую сторону, к женщине, с которой не жил уже пять лет, но которая теперь была одна и как-то написала, что примет его.

***

Больше всего на свете Фотограф хотел, чтобы утро никогда не наступало. И это не было пустой прихотью его изболевшейся души.
Он встает в 8-30, с трудом одевается, доходит (доползает) до столовой, где буфетчица наливает ему два стакана вина. Он выпивает их, морщась, занюхивая кусочком хлеба с горчицей, идет в Дом быта, где работает фотографом, открывает заржавленным ключом павильон, садится за стол и тупо смотрит в окно.
Но в это утро в 8-25 зазвонил телефон. Фотограф в это время безжизненно смотрел в угол потолка, где безучастно отдыхал тучный паук. Звонок повторился.
Фотограф медленно перевел взгляд на покрытый толстым слоем пыли аппарат. Убедившись, что источником звука является именно этот телефон, Фотограф потянулся к трубке и, прежде чем услышать голос в ней, услышал звук упавшего стакана. Этот стакан был заботливо оставлен на тумбочке с телефоном вчера вечером и содержал более ста грамм водки.
Несчастье со стаканом заставило фотографа резко схватить трубку и рявкнуть: какого, мол, черта надо? на что трубка отреагировала довольно таки индифферентно:
- Здравствуйте.
- Ну, и! - продолжал рычать Фотограф.
- Я говорю, здравствуйте.
- А я говорю, какого черта надо? - и Фотограф почувствовал нестерпимый зуд под мышкой.
В трубке раздался надсадный кашель.
К зуду прибавился мерзкий запах изо рта и явственные позывы к рвоте.
Сморщившись, Фотограф сменил тон.
- Вы, собственно, кому звоните?
- Вам, - последовал лаконичный ответ.
- А вы не ошиблись? - умоляюще спросил Фотограф.
Ответа он уже не слышал, ибо нечто скользкое и противное выплеснулось наружу и Фотограф, выронив трубку, сделал спину дугой.
Спустя минуту он выпрямился и тупо уставился на телефонную трубку, что-то клокочущую в зловонной луже. В этот момент с потолка упал кусок штукатурки и в туче брызг приводнился рядом с трубкой, которая от неожиданности затихла.
День начинался скверно. Фотограф покорно утер лицо и подумал, что хорошо бы умереть.
Мысли о смерти смешались почему-то с мыслями о том, что пора бы, наконец, сменить носки. Он нагнулся, стащил носок, понюхал, вздохнул и снова натянул его на ногу.
Неожиданно на лице Фотографа появилась гримаса беспокойства. Он вскочил, схватил пиджак с вешалки и тщательно обследовал содержимое карманов.
Но в них ничего не содержалось. То, что в нагрудном лежала завернутая в тряпочку луковица, радости у искателя не вызвало. И все же он решительно встал и засеменил в столовую.
Буфетчица, завидев его, опрокинула бутылку в стакан и, наполнив его, замерла с бутылкой наготове, чтобы наполнить вторично.
- Позже рассчитаюсь, - заискивающе сказал Фотограф, опорожняя посуду, и устремился к выходу с видом чрезвычайно занятого человека.
Вскоре он уже заходил в фотопавильон, где его поджидал клиент. При виде этого клиента Фотограф остановился в нерешительности. Клиент же при появлении Фотографа встал со скамьи и радостно помахал ему рукой.
Смущение Фотографа при виде клиента объяснялось очень просто: на сей раз перед ним стоял обыкновенный Черт, покрытый густой шерстью зеленого света. Глаза его были прозрачные и без зрачков.
Фотограф плотно зажмурился. Открыв глаза, он обнаружил, что Черт открыл рот и произнес следующее:
- Извините, я вас уже полчаса поджидаю. Я вам звонил, но вы, наверное, плохо себя чувствовали?
Фотограф воровато огляделся и решил не обострять отношений с галлюцинацией.
- Что вам угодно? - пролепетал он.
- Мне необходимо сфотографироваться.
- Что ж, - обреченно сказал Фотограф, - этого следовало ожидать.
Проходите.
Он включил осветители, вставил в аппарат свежую кассету и грустно спросил:
- Как будем сниматься?
- На паспорт.
- На паспорт?!
- А что вас удивляет? Все должны иметь паспорт.
- Да нет, я не против. На паспорт, так на паспорт.
Фотограф снял колпачок с камеры, фиксируя выдержку, надел его и закрыл кассету.
- С вас 50 копеек.
Черт протянул десятирублевую купюру.
- У меня нет сдачи.
- Да бог с ней, сдачей, батенька вы мой. Мне бы фотки побыстрее.
- Завтра утром.
- Это точно?
- Да, конечно.
Черт поблагодарил и удалился, пряча квитанцию. Куда он ее прятал, Фотограф так и не разглядел. И как-то расплылось в его памяти - был ли Черт во что-либо одет. Но деньги были реальные. Фотограф уныло запихало их в карман и спустился к приемщице.
- Нет, - ответила приемщица, - к вам кроме мужчины в зеленом плаще никто не проходил, я не могла не заметить.
Сомнений в том, что к нему приходила тетушка “Белая горячка,” не оставалось. Следующим в очереди должен был быть дед “Кондрат,” после визита которого сослуживцы скажут скорбно, что Фотографа кондрашка хватила.
Фотограф решил все это обдумать вне службы, вышел черным ходом и поспешил в столовую.
Глядя, как буфетчица наполняет стакан, Фотограф ощутил на затылке чей-то взгляд. Пить под этим щекочущим взглядом было трудно, но он выпил и обернулся. В углу сидел человек в зеленом плаще, перед ним стояла бутылка кефира и стакан.
Сердце Фотографа сжалось.
Возвратившись, он застал у павильона группу клиентов. Бережно прижимая полой пиджака бутылку Солнцедара, он проскользнул мимо них в лабораторию, включил красный свет и открыл бутылку.
Пить уже не хотелось. Но, если не выпить, не захочется жить, а жить надо.
Морщась, словно это проявитель, он заглотнул мерзкую жидкость и вышел в павильон.
- Не шевелитесь... Так... Следующий... Минутку... Так...

Потом он долго ходил по опустевшему павильону, изредка ныряя в лабораторию. Бутылка 0,8 подходила к концу, когда раздался стук в дверь.
Сердце Фотографа сжалось.
Но это был не Черт. Это был молодой человек, явившийся за фотографией на комсомольский билет.
- Внимание, снимаю... Так... Минутку...
Фотограф вытер лоб. От осветителей в павильоне всегда было жарко. Бутылка чавкнула, отдавая последние глотки.
Вновь стукнули в дверь. Сердце Фотографа отреагировало безразлично.
Вошел директор Дома быта.
От директора пахло одеколоном “Саша” и наваристыми щами. Если бы фотограф мог учуять этот запах, то ему обязательно захотелось бы щей.
- Да, - сказал директор выразительно. - Да-сс.
- Эх-хе-хе, - ответил Фотограф, заслоняя рот ладошкой. В отличии от него директор вполне мог различать чужие запахи.
Рабочий день кончался.
Фотограф положил выручку в карман, убедился, что положил именно в карман, запер павильон и направился в столовую. Домой он в этот день не вернулся, загулял на дармовой червонец, и заснул в павильоне.
Проснулся он, как всегда, в 8-30 и вместо привычного паука в углу потолка увидел огромные часы с фиолетовыми стрелками. (Было бы странно, если он их не увидел - эти часы видны на вокзале с любой скамейки).
Было очень холодно. Фотограф перевернулся на живот и обнаружил перед носом большую урну. Это вместилище побудило его к привычной утренней процедуре: мученически изгибая спину, он вспомнил, что опять не сменил носки.
С вокзала до столовой было значительно дальше, чем от дома. В столовой во время обыденной процедуры наливания и вышивания двух стаканов вина, он услышал от буфетчицы краткое описание вчерашних событий. Роль его в этих событиях была весьма неприглядная.
По дороге на работу Фотограф обдумывал полученную информацию. Вкупе с похмельем эта информация настроила его на совершенно мрачный лад. Ища перед дверью павильона ключ, он еще был под впечатлением краткого доклада буфетчицы, когда обнаружил, что дверь в фотосвятилище не заперта. Он толкнул ее ногой, вошел. Сердце его сжалось.
На столе сидел Черт, поигрывая ключом. Черт был в зеленом плаще.
Фотограф инстинктивно метнулся к лаборатории, где привык отсиживаться от директорских ревизий. Тут он заметил, что Черт не один. В углу павильона находился Бесенок, пристраивающий на его фототреноге миниатюрную кинокамеру.
Черт поманил замешкавшегося Фотографа длинным, суставчатым пальцем, достал из кармана плаща микрофон, направил его в сторону Фотографа и изрек:
- Внимание, мотор.
Вспыхнули осветители.
- Закрой дверь, - швырнул Черт Фотографу ключ.
Тот тщательно запер дверь и повернулся к Черту.
Черт щелкнул пальцами. Появился еще один Бесенок, он толкал перед собой небольшой передвижной бар.
- Что будете пить? - вежливо спросил Черт.
- Мне все равно, - сказал Фотограф, не сводя глаз с бара, где томно перешептывались разноцветные бутылки и сыпали искрами хрустальные бокалы.
Черт кивнул Бесенку и проговорил в микрофон:
- Прошу оппонентов обратить внимание на ригидность объекта.
Фотограф медленно выпил острую на вкус жидкость света электрик, по телу пробежали томительные мурашки, в животе разлилась приятная теплота.
Фотограф медленно поднял глаза на Черта.
- Но-но, без глупостей! - забеспокоился тот. - Ассистенты, стоп мотор. - И повернулся к Бесенку с камерой. - Ты что ему налил, идиот?
- Эрросив, - ответил Бесенок. - Извините, ошибся.
И он быстро налил Фотографу из другой бутылки.
Фотограф, не отрывая влюбленного взгляда от Черта, вылил очередной бокал в рот. Черт рявкнул:
- Мотор!
Снова вспыхнул свет. Фотограф осоловело оглядывался и скреб под мышками.
- Слушай ты, гонококк гонорейный, - яростно сказал Черт, - у меня к тебе ряд вопросов. И твоя судьба зависит от ответов на эти вопросы. Вопрос первый - кто я такой?
- Не знаю, - индифферентно ответил Фотограф. - Вы, наверное, за фотками пришли, на паспорт? Так они, извините, еще не готовы.
- Я спрашиваю, кто я такой? - еще более агрессивно спросил Черт.
- По-моему вы ведете какой-то репортаж. Вы - журналист.
У Черта задергалась щека. Он перевел взгляд на Бесенка при баре.
Фотографу налили еще.
- Ну, кто я?
- Вы - Бог! Я вижу нимб над вашими рогами.
Черт соскочил со стола, расстегнул плащ.
- Сигару.
Черту дали сигару. В павильоне запахло селитрой.
- Я тебя последний раз спрашиваю - кто я такой?!
- А действительно, кто вы такой? И что вы тут делаете?
Фотограф явно перестал понимать ситуацию.
- Ну-ка, налейте ему еще, - многозначительно сказал Черт.
Пока Фотограф цедил нечто шипучее, Черт, не отрывая от него горящих глаз, устроился на краешке стола и закинул ногу за ногу.
Фотограф допил, сделал шаг вперед. Черт глубоко затянулся сигарой.
Фотограф замахнулся. Черт удивленно поднял бровь. Удар пришелся в челюсть, пепел с сигары упал Черту на плащ, Фотограф потер костяшки кулака.
Черт яростно взглянул на Бесенка, подтянул к себе телефон и набрал девять цифр.
- Ну!? - рявкнула трубка.
- Что за ассистента вы мне дали, все путает?
Бесенок равнодушно закурил сигарету и презрительно посмотрел на Фотографа. Фотограф осоловело смотрел в стену.
Черт повесил трубку, задумчиво застегнул плащ на все пуговицы.
- Н-да... Собирайте-ка реквизит, ребята.
- И желательно побыстрей, - с былым пылом неожиданно произнес Фотограф.
И совершенно напрасно. Черт взметнулся со своего, обхватил бар, извлек небольшую бутылочку и протянул Фотографу:
- Ну-ка, выпей это.
Фотограф выпил.
…Прошло время. Могила Фотографа обвалилась, потому что погода в тех краях дождливая, а ухаживать за могилой было некому. Никто не приходит на заброшенный холмик с деревянным памятником.
А в Доме быта работает другой Фотограф. И много пьет.
Но знающие люди поговаривают, что в этой могилке никого нет. Может, он и так, но как тогда объяснить исчезновение Фотографа из этого рассказа в самый разгар действия?..